А.П. Чехов Оратор / Аnton Cechov: "L'oratore"
А.П. Чехов Оратор / Аnton Cechov: "L'oratore"
А.П. Чехов
Аnton Cechov: "L'oratore"
А.П. Чехов Оратор
Un bel mattino seppellivano l'assessore di collegio Kirill Ivànovic' Vavilonov, mortoper due malanni tanto diffusi nella nostra patria: una cattiva moglie e l'alcolismo.
Quando il corteo funebre si mosse dalla chiesa verso il cimitero, un collega deldefunto, certo Poplavski, salì in una carrozzella e galoppò dal suo amico GrigoriPetrovic' Zapoikin, uomo giovane, ma già abbastanza popolare. Zapoikin, com'è noto a molti lettori, possiede la rara capacità d'improvvisare discorsi matrimoniali, digiubileo e funebri. Egli può parlare quando gli garba: tra veglia e sonno, a digiuno,ubriaco fradicio, con la febbre ardente: il suo discorso scorre liscio, eguale, comeacqua da gronda, e copioso; parole di rimpianto nel suo dizionario oratorio ve n'èassai più che di scarafaggi in qualsivoglia trattoria. Parla sempre con eloquenza e alungo, cosicché a volte, specie a nozze di mercanti, per fermarlo tocca ricorrereall'aiuto della polizia.
«E io, fratellino, son venuto da te! » cominciò Poplavski, avendolo trovato in casa.
«Vèstiti sull'istante, e andiamo. È morto uno dei nostri, lo spediamo subito all'altromondo, così bisogna, fratellino, dire a commiato qualche frottola... In te ognisperanza. Se fosse morto qualcuno dei piccoli, non staremmo a disturbarti, ma sai, èun segretario... una colonna della cancelleria, in certo qual modo. Non sta bene untal pezzo grosso seppellirlo senza discorso».
«Ah il segretario!» sbadigliò Zapoikin. «È quell'ubriacone?».
«Sì, l'ubriacone. Ci saranno i blinì , gli antipasti... riceverai i soldi della carrozzella.
Andiamo, anima mia! Metti fuori là, sulla tomba, una qualche concione piùciceroniana che puoi, e che grazie riceverai! ».
Zapoikin acconsentì volentieri. Egli si scarruffò i capelli, atteggiò il volto amalinconia e uscì con Poplavski sulla strada.«Conosco il vostro segretario» disse, salendo in carrozzella. «Scroccone e birba, siabbia il regno dei cieli, come ce n'è pochi».
«Via, non sta bene, Griscia, insultare i morti».
«Quest'è certo, «aut mortuis nihil bene», ma tuttavia era un mariuolo».
Gli amici raggiunsero il corteo funebre e vi si unirono. Il defunto lo portavanlentamente, talché fino al cimitero ebbero tempo di dare un tre capatine in trattoria edi mandar giù per il riposo dell'anima un bicchierino ognivolta.
Al cimitero fu detto il requiem. Suocera, moglie e cognata, lige alla consuetudine,piansero molto. Quando calarono la bara nella fossa, la moglie gridò: «Lasciatemiandar da lui!», ma nella fossa dietro al marito non andò, probabilmente essendosirammentata della pensione. Dopo aver atteso che tutto si fosse calmato, Zapoikin sifece avanti, girò gli occhi su tutti e cominciò
«Si ha da credere agli occhi e agli orecchi? Non sono un sogno pauroso questabara, questi visi di pianto, gemiti e lamenti? Ahimè, non è un sogno, e la vista nonc'inganna! Colui che, ancor non è molto, noi vedevamo così baldo, cosìgiovanilmente fresco e puro, che, ancor non è molto, sotto i nostri occhi, asomiglianza d'infaticabile ape, recava il suo miele alla comune arnia del buon ordinestatale, colui che... quello stesso è ora volto in cenere, in material parvenza. Lamorte inesorabile ha posto su di lui la mano irrigidita, mentr'egli, nonostante la suaavanzata età, era ancor pieno di forze in sboccio e di radiose speranze. Incolmabileperdita! Chi ce lo sostituirà? Di buoni funzionari ne abbiam molti, ma Prokofi Osipyc'era unico. Egli sino in fondo all'anima era dedito al suo onesto dovere, nonrisparmiava forze, non dormiva le notti, era disinteressato, incorruttibile... Comedisprezzava coloro che cercavano, a danno dei comuni interessi, di corromperlo, checon gli allettevoli beni della vita tentavano di farlo venir meno al suo dovere! Sì, sottoi nostri occhi Prokofi Osipyc' distribuiva il suo modesto stipendio ai colleghi piùpoveri, e voi stessi avete udito or ora i lamenti delle vedove e degli orfani chevivevano delle sue donazioni. Dedito al dovere d'ufficio e alle buone opere, egli nonconobbe gioie nella vita e si negò perfino la felicità dell'esistenza familiare; vi è notoche fino al termine dei giorni suoi egli fu celibe! E chi ce lo sostituirà come camerata?Come fosse ora, vedo il suo volto raso, intenerito, a noi rivolto con un buon sorriso;come fosse ora, sento la sua voce dolce, teneramente amichevole. Pace alle ceneritue, Prokofi Osipyc'! Riposa, onesto, nobile lavoratore!».
Zapoikin continuò, e gli ascoltatori presero a bisbigliarsi a vicenda. Il discorsopiacque a tutti, spremé alquante lacrime, ma molto in esso parve strano. In primoluogo rimase incomprensibile perché l'oratore chiamasse il defunto Prokofi Osipyc',mentre si chiamava Kirill Ivànovic'.
Secondariamente, era a tutti noto che il defuntotutta la vita aveva guerreggiato con la sua legittima moglie, e quindi non poteva dirsiscapolo; terzo, aveva una folta barba rossiccia, dalla nascita non si era sbarbato, eperciò riusciva incomprensibile per qual ragione l'oratore avesse detto raso il suovolto.
Gli uditori erano perplessi, si scambiavano occhiate e alzavan le spalle.«Prokofi Osipyc'!» continuò l'oratore, guardando ispirato nella fossa: «Il tuo viso erabrutto, persin deforme, tu eri arcigno e rude, ma noi tutti sapevamo che sotto codestoapparente involucro batteva un cuore onesto, amico!».
Ben presto gli ascoltatori presero ad osservare un che di strano anche nell'oratoremedesimo. Egli fissò gli occhi in un punto, si mosse inquieto e prese egli stesso astringersi nelle spalle.
D'un tratto ammutolì, spalancò stupito la bocca e si girò versoPoplavski.«Senti un po', ma è vivo!» disse, guardando con sgomento.
«Chi è vivo? ».«Ma Prokofi Osipyc'! Eccolo in piedi accanto al monumento!».«Lui non era mica morto! È morto Kirìll Ivànovic'! ».
«Ma se tu stesso mi hai detto che vi era mancato il segretario!».«E KirìlI Ivànovic' era il segretario. Tu, stravagante, hai fatto confusione! ProkofiOsipyc', è esatto, era prima segretario da noi; ma due anni fa lo passarono capufficioal secondo reparto».
«Ah, vi capisce il diavolo!».«Perché ti sei fermato? Continua, ché si è a disagio».Zapoikin si voltò verso la fossa e con la primitiva eloquenza riprese il discorsointerrotto. Presso un monumento stava effettivamente Prokofi Osipyc', un vecchiofunzionario dalla faccia sbarbata. Egli guardava l'oratore e si accigliava, iroso.
«E come t'è saltato in capo?» ridevano i funzionari, quando con Zapoikin tornavanodalle esequie. «Hai sotterrato un vivo».«Male, giovanotto!» brontolava Prokofi Osipyc'.
«Il vostro discorso va forse per unmorto, ma riguardo a un vivo, è una canzonatura sola! Per carità, che avete detto?
Disinteressato, incorruttibile, non prende sbruffi! Ma d'un vivo codesto si può diresolo per canzonatura. E nessuno vi ha pregato, signor mio, di diffondervi sul mioviso. Brutto, deforme, sia pure, ma perché mettere in piazza la mia fisionomia? Èoffensivo!
В одно прекрасное утро хоронили коллежского асессора Кирилла Ивановича Вавилонова, умершего от двух болезней, столь распространенных в нашем отечестве: от злой жены и алкоголизма.
Когда погребальная процессия двинулась от церкви к кладбищу, один из сослуживцев покойного, некто Поплавский, сел на извозчика и поскакал к своему приятелю Григорию Петровичу Запойкину, человеку молодому, но уже достаточно популярному. Запойкин, как известно многим читателям, обладает редким талантом произносить экспромтом свадебные, юбилейные и похоронные речи. Он может говорить когда угодно: спросонок, натощак, в мертвецки пьяном виде, в горячке. Речь его течет гладко, ровно, как вода из водосточной трубы, и обильно; жалких слов в его ораторском словаре гораздо больше, чем в любом трактире тараканов. Говорит он всегда красноречиво и длинно, так что иногда, в особенности на купеческих свадьбах, чтобы остановить его, приходится прибегать к содействию полиции.
- А я, братец, к тебе! - начал Поплавский, застав его дома.
- Сию же минуту одевайся и едем. Умер один из наших, сейчас его на тот свет отправляем, так надо, братец, сказать на прощанье какую-нибудь чепуховину... На тебя вся надежда. Умри кто-нибудь из маленьких, мы не стали бы тебя беспокоить, а то ведь секретарь... канцелярский столп, некоторым образом. Неловко такую шишку без речи хоронить.
- А, секретарь! - зевнул Запойкин. - Это пьяница-то?
- Да, пьяница. Блины будут, закуска... на извозчика получишь. Поедем, душа! Разведи там на могиле какую-нибудь мантифолию поцицеронистей, а уж какое спасибо получишь!
Запойкин охотно согласился. он взъерошил волосы, напустил на лицо меланхолию и вышел с Поплавским на улицу.
- Знаю я вашего секретаря,- сказал он, садясь на извозчика.- Пройдоха и бестия, царство ему небесное, каких мало.
- Ну, не годится, Гриша, ругать покойников.
- Оно конечно, aut mortius nihil bene, но все-таки он жулик.
Приятели догнали похоронную процессию и присоединились к ней. Покойника несли медленно, так что до кладбища они успели раза три забежать в трактир и пропустить за упокой души по маленькой.
На кладбище была отслужена лития. Теща, жена и свояченица, покорные обычаю, много плакали. Когда гроб опускали с могилу, жена даже крикнула: "Пустите меня к нему!", но в могилу за мужем не пошла, вероятно вспомнив о пенсии. Дождавшись, когда все утихло Запойкин выступил вперед, обвел всех глазами и начал:
- Верить ли глазам и слуху? Не страшный ли сон сей гроб, эти заплаканные лица, стоны и вопли! Увы, это не сон, и зрение не обманывает нас! Тот, которого мы еще так недавно видели столь бодрым, столь юношески свежим и чистым, который так недавно на наших глазах, наподобие неутомимой пчелы, носил свой мед в общий улей государственного благоустройства, тот, который... этот самый обратился теперь в прах, в вещественный мираж. Неутолимая смерть наложила на него коснеющую руку в то время, когда он, несмотря на свой согбенный возраст, был еще полон расцвета сил и лучезарных надежд. Незаменимая потеря! Кто заменит нам его? Хороших чиновников у нас много, но Прокофий Осипыч был единственный. Он до глубины души был предан своему честному долгу, не щадил сил, не спал ночей, был бескорыстен, неподкупен... Как презирал он тех, кто старался в ущерб общим интересам подкупить его, кто соблазнительными благами жизни пытался вовлечь его в измену своему долгу! Да, на наших глаза Прокофий Осипыч раздавал свое небольшое жалованье своим беднейшим товарищам, и вы сейчас сами слышали вопли вдов и сирот, живших его подаяниями. Преданный служебному долгу и добрым делам, он не знал радостей в жизни и даже отказал себе в счастии семейного бытия; вам известно, что до конца дней своих он был холост! А кто нам заменит его как товарища? Как сейчас вижу бритое умиленное лицо, обращенное к нам с доброй улыбкой, как сейчас слышу его мягкий, нежно-дружеский голос. Мир праху твоему, Прокофий Осипыч! Покойся, честный, благородный труженик!
Запойкин продолжал, а слушатели стали шушукаться. Речь понравилась всем, выжали несколько слез, но многое показалось с ней странным. Во-первых, непонятно было, почему оратор называл покойника Прокофием Осиповичем, в то время когда того звали Кириллом Ивановичем. Во-вторых, всем известно было, что покойный всю жизнь воевал со своей законной женой, а стало быть, не мог называться холостым; в-третьих, у него была густая рыжая борода, отродясь он не брился, а потому непонятно, чего ради оратор назвал его лицо бритым. Слушатели недоумевали, переглядывались и пожимали плечами.
- Прокофий Осипыч!- продолжал оратор вдохновенно, глядя в могилу.- Твое лицо было некрасиво, даже безобразно, ты был угрюм и суров, но все мы знали, что под сею видимой оболочкой бьется честное, дружеское сердце!
Скоро слушатели стали замечать нечто странное и в самом ораторе. Он уставился в одну точку, беспокойно задвигался и стал сам пожимать плечами. Вдруг он умолк, разинул удивленно рот и обернулся к Поплавскому.
- Послушай, он жив!- сказал он, глядя с ужасом.
- Кто жив?
- Да Прокофий Осипыч! Вон он стоит около памятника!
- Он и не умирал! Умер Кирилл Иваныч!
- Да ведь ты же сам сказал, что у вас секретарь
помер!
- Кирилл Иваныч и был секретарь. Ты, чудак, перепутал! Прокофий Осипыч, это верно, был у нас прежде секретарем, но его два года назад во второе отделение перевели столоначальником.
- А черт вас разберет!
- Что же остановился? Продолжай, неловко!
Запойкин обернулся к могиле и с прежним красноречием продолжал прерванную речь. У памятника действительно стоял Прокофий Осипыч, старый чиновник с бритой физиономией. Он глядел на оратора и сердито хмурился.
- И как это тебя угораздило!- смеялись чиновники, когда вместе с Запойкиным возвращались с похорон. - Живого человека похоронил.
- Нехорошо-с, молодой человек!- ворчал Прокофий Осипыч.- Ваша речь, может быть, годится для покойника, но в отношении живого она - одна насмешка-с! Помилуйте, что вы говорили? Бескорыстен, неподкупен, взяток не берет! Ведь про живого человека это можно говорить только в насмешку-с. И никто вас, сударь, не просил распространяться про мое лицо. Некрасив, безобразен, так тому и быть, но зачем всенародно мою физиономию на вид выставлять? Обидно-с!
Нет комментариев.